«Мне сделали  пОстриг», — сказала Зинка, встав предо мной как лист пред травой, наклонив по-собачьи голову набок и внимательно глядя на меня одним глазом. Второй глаз ее был прикрыт, — она косила и кто-то научил ее так это скрывать. Она была маленькая, кособокая, прихрамывала и косила.

Постриг-то ей может и сделали, что вряд ли… Но прежде ей, говорят, сделали порчу. Мать родила ее долгожданной, но она немедленно подхватила менингит и начала умирать. Как мать отмаливала ее, знала вся деревня. С колен не вставала: «Господи, оставь ее мне хоть какую, но оставь живой…» Все было исполнено в точности –  девочка выжила. Но осталась больной. Такой больной, которая ничем не болеет, просто кривенькая и глупенькая.

Я знала Зинку уже три года. На окраине ее деревни восстанавливался мужской монастырь, в котором подвизался мой духовник. К нему я приезжала исповедоваться, пожить тихой молитвенной монастырской жизнью. Ну и оказывалась на традиционных паломницких работах – «послушаниях». Мы чистили картошку при трапезной, убирались там, куда был доступ бабью, иногда летом попадали на покос или в огород.

В трапезной на картошке старшей была Зинка. Она являлась в монастырь часов в 6 утра и бралась за чистку. С нашей помощью или без, все знали, что к обеду два тридцатилитровых бака будут начищены. Каждый день – как часы.

Жила Зинка одна. Мать схоронила. Возраст ее никто точно назвать теперь не мог – между сорока и шестьюдесятью. Были, вроде, какие-то дядья или братья, но присматривали за ней очень издалека. Скотины она не держала, но немного огородничала при доме, а работала и кормилась в монастыре, там же ей подкидывали и одежонку из гуманитарной помощи, да и мы, приезжие, привозили гостинцы. Зинку считали блаженненькой, юродивой. Святое дело подкормить Божьего человечка.

Я это звание ей не приписывала. Бабы-богомолки любят канонизировать приходских наставников и монастырских обитателей, а я видела, что Зинка не лишена деревенской хитрецы, практицизма и любила похулиганить. Как посмотреть: кому — юродивая, а кому – приживалка.

Однако мы с Зинкой любили общество друг друга за чисткой картошки. Она радовалась возможности повоспитывать меня, молодую, а я в разговорах с ней как книжку читала с редкостным главным персонажем. Каких только небылиц не наслушалась из православного фольклора!

«Вот однажды мужик едет на машине, а его женщина тормозить. Он ее сажаить к себе, а она вся мокрая. Что, говорит, с тобой? А она ему: я, говорит, Среда. Какая среда? Какая-какая, на неделе среда, знаешь есть? Вот твоя баба по средам стирает, а среда постный день, в среду поминают Христа распятие, грех это. Баба твоя в среду работает — стирает, меня мочит, заливает грязной водой».

И такого пошиба притчей знала она немеряно.

Пела Зинка и протяжные неканонические песни частушечного размера:

Где-то там далеко

И когда-то давно

Жил великий и опытный старец

Он всегда говорил

И всегда он твердил

Слава Богу за боль и за радость!

И дальше — куплетов десять про пользу терпения и смирения.

Потом вставала и заговорщицки в самое ухо: «А такую знаешь — «Полюбила тракториста?» А я знаю! Только не могу, мне нельзя… Я дева». И мелко крестилась, поворачиваясь лицом в первый попавшийся угол.

Кто б сомневался! И что дева, и что юродивая, и хулиганка, и что пахабщины знает не меньше, чем трактористы…

А уж посплетничать подслушанными суждениями!.. «Да она, такая и сякая (о прихожанке), пока Богу не замолилась, десять лет проводницей по поездам работала, грязь собирала; даром, что сын раком заболел, теперь вон в церкву, да в церкву…»

И чем больше я с Зинкой общалась, тем становилось все более ясно, что она не понимает смысла ни духовных песен, ни уличных частушек с пониженной лексикой. И уж точно не знает, что это за «грязь» в поездах дальнего следования, да и поезд она вряд ли видела хоть раз в жизни…

В церкви Зинка царствовала. Мы тут, в монастыре, были гостями, а она – своя! Уполномоченная! На деревне – дурочка, а тут – главная по лампадкам и подсвечникам. Маленькая, она скользила по храму мелким шагом, прихрамывая от иконы к иконе, собирая огарки свечей и поправляя потухшие от сквозняка лампады.

Но кротостью от нее не пахло и во время службы. Любимое и самое раздражающее ее развлечение было вырастать, как гриб, перед молящимся и долго, молча и пристально смотреть в самое лицо, склонив по-собачьи голову и прищурив глаз. Брал ужас. То ли это сам сатана издевается над твоим молитвенным порывом, то ли сам Господь смотрит тебе прямо в душу… Поди разбери.

Сомнения немного разрешал тот самый пОстриг, который ей сделали. Конечно, никаких обрядов, требующих осознанной жертвы, никто над ней не совершал, как выяснилось. Ее просто с молитвой благословили носить монашеский апостольник – платок-пелерину, надевать его строго на богослужения, для благопристойности. Такая практика существует в монастырях, — не принимая пострига, послушник награждается иноческой одеждой.

Вот вроде и ходит по храму гном-провокатор, но, судя по одежде, легально. Иначе бы ее иные ревнивые верующие своими руками бы выставляли на улицу.

Успокаивало гостей монастыря и то, что ее нежно любили братья, как сестру полка. Монастырь был действительно ее семьей, и два бака картошки по утрам были явно от чистого сердца, а главное, были каждый день, из года в год, без отпусков и выходных, — никто не помнит, чтоб Зинка болела. Болела, конечно, но никто не замечал.

Паломничала я в обитель еще не один год, каждый раз заставая радостные изменения: строились и отделывались храмы, разбивались цветники, поступали новые насельники, принимали постриги послушники и рукополагались новые священники – иеромонахи.

Паломников и гостей приезжало больше, и Зинку становилось не видно в толпе приезжего народа.

А у нее ничего не менялось. Ее всегда можно было застать в углу трапезной над баком картошки. Со временем я начала понимать, что езжу не столько исповедаться к духовнику, сколько повидать Зинку, как символ чего-то Вечного и Не меняющегося. Или Кого-то Вечного и Неизменного. Становилось спокойно, не хуже, чем от исповеди.

Так было не меньше десяти лет точно.

Потом я долго не приезжала, перебравшись в другой город. А по приезде Зинку не застала.

Она умерла от рака, тихо угасая в своей избе в течении нескольких месяцев. Перед смертью ее постригли. Назвали в монашестве Любовью, в честь блаженной юродивой Любови Рязанской.

Со святыми упокой…

                                                                                         Марина Вишневская