(Продолжение. Начало — здесь)

До этого я сталкивалась не только с православной культурой, но и с самими православными. Опыт был неприятный. Однажды, засидевшись в компании за набросками на квартире одной из девчонок, мы встретились с ее подругой, приехавшей погостить.

История девушки, простая и трагичная, была проговорена еще до ее прихода – любовь к женатому, аборт и жесткое раскаяние по православному типу.

И вот на пороге возникла девушка с очень строгим взглядом, в юбке в пол и платке на глаза. Взгляд ясно говорил: «Весь мир – бардак, все мужики — кобели, остановите Землю, я сойду. И вам советую».

Мы притихли на кухне. Она вошла, развела руками клубы сигаретного дыма и объявила: «Я буду молиться у себя, прошу выключить музыку и не входить ко мне».

Часа два мы сидели в кухне, упились чаем и разошлись, так и не выяснив, чем плох Гребенщиков для православного уха. Да, и еще. Молилась она вслух, громко, нараспев. Приглушить звук ее никто при этом не просил — святое ж дело делает.

Мурашек от этого не было, и я решила, что лучше буду любить Тарковского с его Рублевым и ходить на встречи с Одигитрией в Рязанский музей. Мне такого православия хватит.

Не раз я сталкивалась с такими высоко театрализованными представлениями и относилась с пониманием — ну стиль у людей такой, код малого социума, субкультура. Сама-то в те времена ходила почти лысая, в старых военных галифе и армейских берцах. Раз даже пыталась исповедоваться, но батюшка сразу предупредил: «С ряжеными христианин даже за стол не должен садиться!» Ну поплакала, поняла и простила…

А вот на этюдах в Богословском монахи мной не брезговали — давали попить, иногда кормили в трапезной. И вообще обрядовая часть была обычным фоном их жизни, профессией, что ли. Театра не было. Была жизнь, полная хлопот и забот.

Там я и исповедовалась впервые. На исповеди иеромонах, с удивлением обнаружив, что я женского пола, подарил мне кусок ткани, велел сшить юбку и дал платок.

Между службами кипела обычная будничная жизнь.

Приподняв полы рясы, высоченный отец Амвросий дергал ногой педаль мотоцикла с коляской — никак. Тогда он вставал рядом столбиком, молился (молча!) и, осенив широким крестом сначала себя, а затем мотоцикл, снова дергал педаль. А потом прыгал на сиденье и под торжественное рычание двигателя уносился в деревню, на почту.

Из храма тянулись в трапезный зал бледные певчие. На репетицию новых песнопений к ним из Москвы приехала как-то знаменитая регентша (дирижер-хоровик), которая, в отличие от меня, бесполой, была красива и кокетлива. На удивление, это никого не беспокоило – дело есть дело.

И мало кто ходил глазами в пол. Как-то больше было беспокойства о содержании жизни православной, чем о ее форме.

Когда меня приглашали в трапезную поесть, я обычно оставалась помочь помыть посуду. Не только за собой, а за рабочими, братией, паломниками, часа на два-три. Здесь, у таза с горячей водой, велись тихие разговоры, здесь состоялись интереснейшие встречи моей жизни…

Среди паломников я встретила художников-реставраторов из московских мастерских им. Грабаря и многому у них научилась. Певчие через одного были выпускниками престижнейших ВУЗов Москвы – историки, математики, художники, музыканты. От них я узнала, и кто такая Одигитрия, и что такое Устав церковный, и почему служба на славянском, и как мотоцикл молитвой заводить, и как жить нескучно без телевизора.

Так чего там столица Рязань? Ну вот у меня это столица моей судьбы.

Нулевой километр в Москве, говорите? Не-а, у меня —  в Рязани.

Так сыну и скажу: Рязань – столица моей родины.