Ну и что ж, что девочка. Девочек тоже порют. Еще как! Если, к примеру, у отца на работе что-то не заладилось. Или поругался с кем. Или выпил после работы, но не догнался. Тоже повод. Мельчайшее непослушание в этом случае вело к порке. Мне даже казалось, что этим он мстит за то, что у него дочь, а не сын. Наверное, просто казалось…

В детстве меня часто пороли. Или мне казалось, что часто. В детстве ведь время бежит по-другому. Детство – это вообще такая волшебная пора.

Помню, старшие девчонки из соседнего двора решили меня, самую маленькую среди них, накрасить. Как куклу. Подвели мне глаза, щеки нарумянили, губы помадой подкрасили. А в довершении всего обули в туфли на каблуке, позаимствованные у кого-то из взрослых.

В таком виде я и отправилась домой – маме показать, какой я стала красавицей. Как большая. Ковыляла еле-еле в этих неудобных туфлях к нашему двору, гордая и счастливая. А навстречу к дому подходил отец — с работы возвращался.

Мне и в голову не приходило, что краситься маленьким девочкам нельзя, что это плохо. Ведь это так красиво.

Он высек меня. Ремнем. Я помню, что было очень больно. Очень-очень.

Сколько мне было тогда лет, точно не скажу, но помню, что в тот момент я смотрела на этот жестокий мир через решетку детской кроватки. Глотала слезы и твердила про себя: «Когда ты будешь умирать, и пить просить будешь, я ни за что не подойду к тебе. Буду стоять и смотреть, но не подойду. Клянусь». Это была самая страшная месть, которую я могла придумать.

Почему я так ясно помню тот случай? Может, потому, что он был первым. И с него начался процесс моего воспитания с применением физических мер воздействия.

Помню и последний раз. Мне было уже лет шестнадцать, когда отец очередной взялся за ремень – кажется, это было связано с невыученными уроками. После порки, которая в этом возрасте больше напоминала избиение, я ушла из дома. Решила для начала переночевать у подружки, а потом что-нибудь придумать.

Отец с матерью искали меня пол ночи по всем знакомым. Нашли. Вернули.

И все прекратилось.

Сестра на десять лет моложе меня. Один раз я видела, как отец попытался отлупить ее.

Она уже была подростком. А в тот вечер больше часа болтала по телефону с подружками. И то ли надолго телефон заняла, то ли на уроки забила. На замечания родителей не реагировала. Тогда отец снял ремень и замахнулся на нее со спины. Она заметила это боковым зрением.

— Погоди, — спокойно сказала кому-то в трубку.

Встала, развернулась и пошла на отца:

— Ну давай, давай… Ударь меня, ну ударь… Только не пожалей потом.

Она надвигалась на него, полная решимости дать отпор, а отец отступал. Мне казалось, сейчас она выхватит из его рук ремень и прибьет его на месте. В глазах сестры при этом была ярость, не сравнимая с той, которую я видела на лице отца, когда он порол меня.

И он как-то быстро обмяк, утратив грозный вид. А сестра спокойно вернулась к телефону.

Это была схватка двух сильных людей, из которой победителем вышла моя сестра. Раз и навсегда. Я была в восхищении.

Больше, насколько я знаю, он не пытался ее ударить.                                         

А однажды он поднял руку на моего сына, когда тому было года три. Хотел наказать на какую-то ерунду и баловство.

Я успела вмешаться:  

— Если ты… еще раз… посмеешь… прикоснуться… к моему ребенку… — прошипела я, бешено вращая глазами безумной матери, — ты больше никогда нас не увидишь… ни его… ни меня… Я тебе это гарантирую…

Все. Как рукой сняло. Попыток «воспитать» моего сына больше не было.   

Когда отец умирал, мне было 42 года, и я давно жила в другом городе. Мне позвонила мать и попросила приехать – ей было страшно находиться рядом с человеком, которого на ее глазах покидала жизнь.

Я не поехала.

У нас с ним к тому времени давно уже установились дружеские отношения. Отец очень любил меня, взрослую, и даже гордился мной, и – что было самым невероятным – слушался.

Но я НЕ ПО-Е-ХА-ЛА.

Он умер без меня. И без сестры, которая по иронии судьбы в этот момент легла рожать в роддом.

Мать в тот вечер звонила еще и еще – как будто пыталась удержать эту последнюю ниточку, связывающую всех нас вместе.

После каждого ее звонка я заливалась слезами, представляя, как самый близкий мне человек сейчас, вот сию минуту, умирает, и скоро его не станет. Но я не могла заставить себя сесть в машину, чтобы через три часа оказаться рядом, посмотреть ему в глаза, взять за руку, услышать последние слова.

Я не могла. И не понимала, почему.

Может, из-за той детской клятвы?

Не хочется морализировать. Но я все же рискну попросить: не бейте своих детей, особенно девочек. Ну нельзя их бить. Неизвестно, как это потом аукнется.