Тридцать два года назад я в этот день лежала в центральном роддоме Риги.

Этого не должно было случиться. Я была там, в Латвии, чужой. У меня даже не было рижской прописки. Как потом проговорились врачи, что я вообще не имела права у них рожать. Латвия – для латышей. Тогда она как раз начинала отделяться от России, и это была очень популярная точка зрения.

Но я, ведомая каким-то чутьем, поперлась с огромным животом в центральный роддом, чтобы напроситься на роды с мужем. Мне хотелось, чтобы он держал меня в этот жуткий момент за руку. Потому что с самого начала беременности я была уверенна, что роды не переживу. Ребенок останется жить, а я – нет.

Такая вот навязчивая идея крутилась у меня в голове, и я даже успела с ней смириться. Я ограничила срок своей жизни, наслаждалась последними отпущенными мне месяцами, с удовольствием вынашивала ребенка и думала, как бы поэффектней срежиссировать свой финал.

Традиционные роды я отмела сразу. Я рассматривала роды в воде, домашние роды, роды сидя и даже, помнится, какие-то шаманские ритуалы. В Москве у меня была возможность выйти на самых разных специалистов через наших корреспондентов, которые когда-то брали у них интервью. По блату, так сказать. Но все время что-то не срасталось: один уехал из страны, второй серьезно заболел, а третий и вовсе умер.

У меня оставался последний вариант из возможных – роды с мужем. Бледноватый, ну да ладно.

А накануне моего визита в рижский роддом там случился инцидент (о чем я в тот момент понятия не имела). Упал на пол ребенок, потому что рядом с роженицей в момент его рождения почему-то никого не оказалось. Это был страшный скандал.

Врачам срочно нужно было реабилитироваться.

И тут пришла я со своим необъятным животом.

Семейные роды в те времена были редкостью. А в продвинутом рижском роддоме была специально оборудованная для этого палата. Всего одна. Куда меня уже на следующий день и определили.

Куда, помимо меня и отца будущего ребенка, были приглашены тележурналисты.

Такого крутого финала – умереть под камерами — я даже представить себе не могла! Но в тот момент мне было уже не до этого – я мучилась схватками. Впрочем, сквозь приступы боли прорывалась мысль, что на глазах журналистов мне вряд ли дадут умереть – откачают, вытащат. 

У врачей были свои резоны. Им нужны были съемки, восстанавливающие пошатнувшуюся репутацию больницы. И я пришла к ним вовремя — им со мной просто повезло. Вряд ли латышская роженица согласилась бы на присутствие телекамер во время родов – они все чересчур щепетильные. А у меня даже не спрашивали. К русским в Латвии относились с некоторым пренебрежением.

В результате я благополучно родила, и умереть мне не дали. А выписавшись из роддома, к тому же посмотрела, как все это выглядело со стороны, по местному телеканалу. Бонусом, так сказать.

Теперь, спустя тридцать два года, я думаю, что мозаика неожиданных и счастливых совпадений не бывает случайной. Она выстраивается без нас, где-то там, не в нашем измерении. Я в нее со своим животом удачно вписалась. И потому, полная страхов, рожала в лучшем роддоме другой страны, в индивидуальной, супероборудованной, палате, глядя в ошарашенные глаза отца своего будущего ребенка, который крепко держал меня за руку.

Мама, которая знает меня лучше других, потом призналась мне: «Зная, какая ты трусиха, я не думала, что ты когда-нибудь решишься на роды».

Я решилась.

Сценарий, который я тогда для себя придумала, превзошел мои ожидания.

Моему сыну сегодня — 32. С чем я его поздравляю!